Владимир Плющев

Сибирская Италия

«Советское Зауралье», 2, 4, 6 сентября 1990 года

«...Местоположение Курганского округа — живописное; климат сухой и здоро­вый. Неудивительно после этого, что известный в свое время немецкий драма­тург Август Коцебу, сосланный по недоразумению в 1800 году императором Шалом в Курган, назвал Курганский округ Сибирской Италией...»

(«Тобольская губерния накануне 300-летней годовщины завоевания Сибири». 1881 г.)

ОТ АВТОРА. Кому не интересно узнать, каким был город Курган 190 лет тому назад?! Что за люди в нем жили, чем они занимались, какие обычаи соблюдали? Почему наши предки называли   Курганский округ «Сибирской Италией»?

Сухие архивные документы вряд ли бы удовлетворили полностью такое любопытство. Но нашелся уникальный лите­ратурный источник, написанный очевидцем — немецким пи­сателем Августом Коцебу, который дает яркое представле­ние о Кургане того далекого времени. Предлагаемая публи­кация — мое изложение труда Коцебу.

В настоящее время я работаю над краеведческим сборни­ком «Новеллы о старом Кургане». И это историческое изло­жение — одна из его «новелл».

Сердечно благодарю сотрудников Курганского краевед­ческого музея за любезно предоставленный мне историче­ский материал.

В.  ПЛЮЩЕВ, кандидат исторических наук.

1. Первый политический ссыльный

В XIX веке город Курган, считавшийся «захолустным», «небольшим», «заброшенным», «тихим», становится местом политической ссылки, где ключом забила политическая жизнь. В нем активно действовали ссыльные представители всех поколений русских революционеров, начиная от декабристов и кончая социал-демократами, последователями Маркса и Ленина. Он стал настоящим «городом ссыльных». Первым политическим ссыльным XIX века в Кургане был известнейший в те времена писатель и драматург Август Фридрих-Фердинанд фон Коцебу. Он родился в 1761 году в Германии, в Веймаре. В 1781 году, после окончания Йенского университета, двадцатилетнего Коцебу вызвал в Россию прусский посланник при русском дворе и определил его домашним секретарем к главному начальнику артиллерийского корпуса инженер-генералу Ф. А. Бауеру. В России он прожил три года, женился на русской женщине Христине, которая родила ему четырех детей — две девочки и два сына. Забегая вперед, скажем, что сыновья его воспитывались в Петербургском кадетском корпусе. Старший — Вильгельм, на 26-м году был подполковником, храбро сражался с французами в Отечественную войну 1812 года и геройски погиб в битве под Бородино. Второй сын — Отто Коцебу — выдающийся русский мореплаватель, капитан I ранга был тесно связан с будущими моряками-декабристами. Его имя носят открытый им залив у Аляски.

В 1783 году их отец, Август Коцебу, был назначен асессором апелляционного суда в Ревеле, а затем президентом тамошнего магистрата. В 1795 году вышел в отставку и поселился в своем имении Фреденталь, в 48 километрах от Нарвы (ныне территория Эстонии). Оттуда в 1797 году переехал на житье в Вену, где назначен был режиссером придворного «Бургтеатра» с титулом «придворного драматического писателя», а с 1799 года — Вей­марского  театра.

Коцебу написал 216 пьес, несколько романов, рассказов, исторических сочинений и мемуаров. Его пьесы в свое время пользовались успехом среди зрителей не только в Германии, но и в России.

Классики марксизма-ленинизма Коцебу не любили, считая, что его произведения угождают вкусам немецкого мещанства слащавой сентиментальностью, мелодраматизмом. У К. Маркса встречается выражение «дрянь в стиле Коцебу», а Ф. Энгельс, упомянув вскользь первую из трагедий Коцебу, отметил присущий ей тон «плаксивых описаний горестей немецких мещан».

В советских энциклопедиях Коцебу характеризуется как монархист и реакционер, шпион царского правительства и агент Священного союза. Только непонятно, почему этого «шпиона царского правительства» само царское правительство арестовало и сослало в 1800 году в Курган. По какому «недоразумению»?

Известно, что Коцебу в свое время выступал против И. В. Гете и Ф. Шиллера, просветителей и французской революции (комедия «Женский якобинский клуб», 1791 г.), осмеивая просветительные и свободолюбивые идеи. В период нашествия Наполеона он выпускал шовинистические журналы и «Русско-немецкий листок», 1813 г.

Погиб Август Коцебу 58 лет от роду 23 марта 1819 года в Мангейме. Его убил прогрессивно настроенный студент К. Зонд. Об этом событии великий русский поэт А. С. Пушкин вспомнил в эпиграмме «На Стурдзу», обращенной к ярому стороннику Священного союза, написавшему по поручению Александра I сочинение против вольнодумства в германских университетах:

Холоп венчанного солдата,

Благодари свою судьбу,

Ты стоишь лавров Герострата

И смерти немца Коцебу.

За что же все-таки эта одиозная личность была сослана в Курган? И оставил ли Коцебу какие-либо воспоминания об этом периоде своей жизни? Оставил, и очень большие!

2. Книжная «новинка»

Недавно в научной библиотеке Курганского областного краеведческого музея появилась книжная «новинка». Ее приобрела сотрудник музея A. М. Васильева на курганском книжном аукционе за довольно приличную цену — 70 рублей, что составляет примерно половину ее месячной зарплаты. Но зато какая «новинка»! Ей сто восемьдесят четыре года! Называется: «Достопамятный год жизни Августа Коцебу, или заточение его в Сибирь и возвращение оттуда, описанное им самим». Перевод с немецкого B. Кряжева. Издание: Моск­ва, 1806 года. Привилегированная типография Кряжева и Мея.

Книга небольшого формата, содержит 485 страниц, состоит из двух частей. Твердый переплет из старинного красного сафьяна сохранил ее в прекрасном состоянии, только на уголках протерлась кожа.

В «Предуведомлении», написанном в сентябре 1801 года, автор отмечает: «Да не причтут мне в тщеславие, когда я происшествия одного года моей жизни нахожу стоющими того, чтоб сообщить их свету. Судьба моя была тогда так странна, что она бы и в романс могла любопытна быть, а сколь более в справедливой истории! — как бы ни называлось лицо, которое подвержено было оной».

Действительно, 1800 год в жизни Коцебу был достопамятным, с ним произошли «странные» происшествия, как в остросюжетном приключен­ческом романе. Почти три года прошло с тех пор, как он оставил Россию, отечество своей любезной жены Христины, и жил в Вене, находясь на службе Римского императора придворным театральным поэтом. Жена соскучилась по родине, и Коцебу, выхлопотав себе отпуск на четыре месяца, решил снова посетить Россию. Оформил необходимые документы, получил пропуск и отправился в путь со всеми своими домочадцами: женой, троими малыми детьми, семидесятилетней нянькой, горничной и двумя слугами. На российской границе их остановили, проверили документы, и Августа Коцебу арестовали, нe предъявив ему никаких обвинений. Это произошло совершенно неожиданно. Жена, громко ахнув, упала в обморок. Дети смотрят на нее испуганно. Слуги плачут.

Насильно разлученный со своим семейством, Коцебу в сопровождении жандарма был отправлен в Сибирь как «секретный государственный арестант».

В чем же конкретно состояла его вина, историки до сих пор не могут разобраться. Одни пишут, что император Па­вел I подозревал в нем политического агитатора и не мог простить либеральных взглядов, высказываемых Коцебу в своих сочинениях. Другие, напротив, называют его реакционером, защищающим устои царского самодержавия. Кстати, об этом свидетельствует и его творчество.

Тогда за что же император Павел I сослал Коцебу в Сибирь, а именно в Курган? Над этим вопросом, как видно, ломали голову и его современники.

«В Германии — смею сказать и в части Европы, — писал Коцебу, — иные из любопытства, другие по доброжелательству принимали участие в судьбе моей, и везде старались узнать вину оной. Разительное последствие заставляло думать о причине. Вымышляли премножество разных историй; то говорили, будто я написал какую-то книгу, которую иные и читали. То сказывали, что сочинитель оной был другой, но имя его начинается с той же буквы, как и мое, и потому я стал жертвою ошибки в именах. Иные поставляли вину мою в безрассудных речах, а другие в местах некоторых театральных пьес, писанных мною за десять лет перед тем. Словом, один думал то, другой иное, а никто не угадывал подлинной причины. Поэтому кажется мне, что я обязан имени своему, детям и друзьям моим, по самой су­щей истине описать то, что со мною случилось, и так разом поправить все разные толки».

Так появилась книга Августа Коцебу «Достопамятный год...», которая через 184 года стала для нас книжной «новинкой».

3. Сибирская Италия

...Коцебу потерял счет времени, когда в конце мая 1800 года он в сопровождении жандарма и курьера прибыл на первую станцию перед То­больском, где им предстояло оставить коляску, переложить вещи свои в лодку и продол­жать путь водою. День стоял тихий и очень жаркий. Реки Иртыш и Тобол разлились здесь мили на четыре. Они поплыли. Часа через три по­казался Тобольск, лежащий на крутом берегу Иртыша. Со многими своими церквями он выглядел довольно живописно, особенно в нагорной части, где возвышалась каменная крепость с бывшим генерал-губернаторским домом, пострадавшим от пожара.

Жандарм предался непомерной радости, увидев ко­ечный пункт следования «секретного государственного арестанта». Он шутил, пел и беспрестанно смеялся. Курьер, напротив, сидел смирно и задумавшись. Коцебу тоже молчал, терзаясь мучительной неизвестностью: решится ли здесь его судьба или повезут дальше?

В четыре часа пополудни пристали к берегу. Жандарм послал за извозчиком с кибиткой, бросили в нее свои пожитки и поехали прямо к губернатору, жившему на горе. У дома его остановились. Жандарм Щ-нъ вошел в дом один, оставив Коцебу с курьером.

«Эти четверть часа были для меня из самых мучительных в моей жизни, — вспо­минает Коцебу. — Губернаторские люди выходили один за другим, смотрели на меня и шептали между собою.

Наконец явился Щ-нъ, мигнул мне идти за ним, и повел садом к беседке, где губернатор после обеда отдыхал... Беседка была отворена. Щ-нъ мигнул мне, чтоб я вошел, а сам остался позади. Итак, я смело вошел. Губернатор господин Кушелев, которого мне уже в Перми хвалили как друга человечества, был не старше сорока лет, с умною, благородною физиономией. Первые слова его были на французском языке. Коцебу неважно объяснялся по-русски, поэтому французская речь очень обрадовала его.

Губернатор весьма любезно, с учтивой вежливостью предложил гостю сесть возле него, и между ними произошел следующий разговор (приводится в изложении):

Губернатор:

— Фамилия ваша мне знакома: есть сочинитель один с такой фамилией.

Коцебу:

— Ах, по несчастью, я сам являюсь этим сочинителем!

Губернатор:

— Как?.. Как это можно?! Зачем же вы здесь?

Коцебу:

— Я этого не знаю. Мне того не сказано. До сих пор я надеялся, что, по крайней мере, узнаю это от Вашего превосходительства.

Губернатор:

— От меня?.. Я ничего не знаю, кроме того, что сказано в этом повелении: что вы коллежский асессор Коцебу из Ревеля и поручаетесь моему присмотру. (Он показал бумажку, в которой было строк пять-шесть).

Коцебу:

— Я не из Ревеля приехал, но с прусской границы.

Губернатор:

— Может быть, вы не име­ли позволения от государя? У вас не было пашпорта?

Коцебу:

— О, конечно, был пашпорт, данный от имени Его Императорского Величества от Министра.

Губернатор хотел было что-то сказать, но удержался и снова с недоумением спросил:.

— Разве вы совсем не знаете, в чем могли вас почитать виновным?

Коцебу:

— Совсем не знаю, хотя б мне на этом месте умереть! Ваше превосходительство лег­ко проверить может, что я всю дальнюю дорогу ломал себе голову, чтоб найти причину такого чрезвычайного поступка со мною.

Губернатор (после некото­рого молчания):

— Я читал все, что из ваших сочинений переведено на русский  язык, и очень радуюсь, что лично с вами могу познакомиться, хотя ради вас и не желал этого здесь.

Коцебу:

— Спасибо. По крайней мере, для меня это великое облегчение моего несчастия, что я попал в руки такой особы, как вы, и надеюсь, что мне можно будет остаться здесь при вас.

Губернатор:

— Сколько бы для меня самого выгодно ежедневное обращение с вами, однакож по нещастию должен вам открыть, что не в моей воле состоит  исполнить это желание ваше.

Коцебу (испуганно):

— Так я даже и здесь не могу остаться? Не довольно ли уже и того нещастия, чтоб почитать за милость пребывание в Тобольске?! Неужели должен я еще далее ехать в немощном моем состоянии?

Губернатор:

— Сколько состоит в моих силах, то я теперь и всегда буду стараться о вашем облегчении.  Но в повелении предписано мне назначить вам местопребывание в Тобольской губернии, а не в самом Тобольске, и вы знаете, что я во всей точности должен держаться повеления. Между тем, я представляю на ваш выбор все маленькие города моей губернии, исключая города Тюмени, поскольку он лежит на проезжей дороге.

Коцебу:

— Я по сиё время так еще не знаком с Сибирью, что такой выбор предоставить должен единственно благоугодности Вашего Превосходительства, a прошу только позволить мне остаться как можно ближе Тобольску.

Губернатор:

— Самый ближний город — Ишим. Он всего в 342 верстах от Тобольска. Однакож дружески  советую вам лучше ехать в Курган. Хотя он немного подалее — 427 верст, — но зато там климат гораздо сноснее. Это, — сказал губернатор, улыбаясь, — наша Сибирская Италия! Там растут даже дикие вишни. Но что лучше вишен, то тамошние обыватели — предобрые люди, с ними очень ужиться можно...

Так для Августа Коцебу был сделан выбор — ссылка в Курган, который не видел еще ни одного политического ссыльного.

4. Курган — моя могила

17 июня 1800 года Август Коцебу с провожатым унтер-офицером прибыл в Курган. В своей книге «Достопримечательный год жизни...» он так описывает внешний облик этого городка:

«В четыре часа пополудни увидели мы Курган. Единая невзрачная колокольня возвышалась над рассеянною, еще невиднейшею кучею домов. Городок лежит на другом немного высшем берегу Тобола и окружается голою степью, простирающеюся везде на несколько верст до обросших лесами возвышений и пересекаемую премножеством камышистых озерков. Случившаяся дождливая погода не сделала этого вида приятнее. Само название Кургана казалось мне давно уже предвещанием участи моей. С сердцем сокрушенным и пасмурным взглядом видел я конец претерпенных и начало новых страданий перед собою; и как по наводнению степи мы принуждены были подъезжать к городу очень медленно и поминутными извилинами, то я имел время со всех сторон обозреть открытую мою могилу.

Между множеством деревянных лачуг, все в одно жилье, выказывался только один каменный, довольно со вкусом построенный дом — дворец в здешнем месте. Я осведомился, кто ему хозяин; и мне сказали, какой-то Розен, бывший вице-губернатор Пермский, имеющий деревни в здешней стране. Имя это выходило немецкое и давно было сердцу моему мило: оно напомнило мне старинного честного моего друга барона Фридриха Розена и достойную супругу его, вторую мать мою...

После многих в разные стороны извилин прибыли мы наконец к странному плывучему мосту, состоявшему только из одних вместе связанных бревен, утвержденных на том и этом берегу Тобола, а впрочем предоставленных на произвол струй. Естественно, что всякая повозка давила их глубоко в воду, и должно было очень прилежно смотреть вперед, чтоб по мосту, где еще он не подавился вниз, и, следовательно, поверх воды был, переправляться через мост.

...В Кургане только две параллельные широкие улицы, и мы въехали теперь в одну. У Нижнего Земского Суда мы остановились. Унтер-офицер мой вошел туда и, воротясь тотчас, сказал, что городничий в отлучке, а должностью его правит заседатель Нижнего Земского Суда, и для того мне должно к нему ехать. Итак, мы опять поехали, до дому этого человека было несколько сот шагов; там опять остановились. Обо мне сказали, и через короткое время просили войти.

Я нашел старика добродушной физиономии, который однакож в эту минуту почел долгом своим принять несколько важный вид. Он холодно меня принял, надел очки, распечатал полученное обо мне предписание и прочие бумаги и читал их одну за другою с великим вниманием, не заботясь более обо мне. Мне вздумалось ему показать, как я желаю, чтоб теперь и вперед со мной поступали, и для того взял стул и сел. Он стороною взглянул на меня с некоторым удивлением, но потом читал про себя далее.

Между тем из другой комнаты собралось около меня множество любопытствующих. Кроме нескольких довольно взрослых детей вышла молодая пригожая женщина (вторая жена хозяина), старая почти слепая мать его и мужчина средних лет в польском платье. Все молча смотрели на меня, и совершенная тишина была, пока заседатель рассматривал бумаги. С развеселенным лицом — ибо, конечно, губернатор рекомендовал меня ему, а вернее того убеждало в мою пользу сердце его, коего доброту я скоро после того узнал — оборотился он теперь ко мне, подал мне руку, ласково приветствовал меня, представил мне свою семью, а напоследок и поляка, которо­го поздравлял, что ему будет теперь товарищ в нещастии, и рекомендовал его моей дружбе. Я с горестию его обнял и думал, так же, как и он, что одинокая участь наша вас скоро подружит.

Заседателя Земского Суда звали де Грави. Отец его, шведский офицер, взят был в полон на сражении под Полтавой и со многими земляками своими сослан в Сибирь. Здесь женился он на туземке и умер в заточении. Сын его служил в войске, был в Семилетней войне, возвратился в свое отечество, перешел из военной в статскую службу и жил теперь при малом достатке своем весело и довольно; по крайней мере, я не видел его иначе, как в веселом духе. Недавно произвели его надворным советником, и он без всякой надменности немало тому радовался.

После первых приветствий стали мы говорить только о том, чтоб отвесть мне квартиру, которая бы в силу полученного предписания была из самых лучших в Кургане. Но тут разумелась казенная квартира, каковую можно было от всякого хозяина требовать для постою. По весьма явным причинам всякий как можно старается избавиться от такой повинности; а если принужден принять незваного гостя, то по меньшей мере уступает самые худшие горницы.

Де Грави долго думал туда и сюда, и наконец приказал вестовому, маленькому горбатому человеку, куда меня проводить. К ужину просил он меня приходить опять к нему, но я на нынешний день отказался, желая крайне быть в новой моей квартире.

Я пошел с проводником моим. Он привел меня к маленькому низенькому домику, где я чуть было о дверь не разбил себе голову. Это немного мне обещало, а в назначенных мне горницах я еще менее нашел. Это были темные хлева, где я едва мог стоять прямо, голые стены, стол, две скамьи, без кровати, маленькие бумагой заклеенные окошечки. Я тяжело вздохнул; хозяйка также отвечала вздохом и с безмолвною досадою прибрала пеньку и холстину, бывшую тут с старым платьем и старою посудою.

Скрепясь, я стал как мог приготовлять у себя. Не прошло часу, как добрый де Грави прислал мне на новоселье окорок ветчины, несколько хлебов, яиц, свежего масла и еще кое-чего такого, из чего мой Росси* изготовил отменный ужин, более для себя, нежели для меня. После того искал я в первый раз сна на черном полу, но грусть и гадины прогоняли его».

Так описан первый день пребывания ссыльного Коцебу в Кургане — 17 нюня 1800 года. Не мудрено, что человека, повидавшего дворы европейских государств, не мог утешить тогдашний Курган и показался ему могилой. Всего две улочки протянулись вдоль Тобола. Подслеповатые деревянные домики, похожие друг на друга, как близнецы-братья, — «все в одно жилье»! Единая невзрачная колокольня церкви Рождества Христова. А кругом — голая степь. К тому же дождливая погода. Кому понравится такое местожительство, которое тобольский губернатор назвал «Сибирской Италией».

5. Почетные люди города

«Наутро довольно рано пришли меня поздравить с приездом все почетные люди в городе, — повествует далее Коцебу. — Назову их по порядку, дабы дать понятие о Курганском хорошем обществе.

Степан Осипович Мамеев, исправник; добродушный, забавный, услужливый и зажи­очный человек. В доме его видны были даже некоторые следы роскоши. Однакож, конечно, эту роскошь не умел он расположить со вкусом. Например, я помню, что видел в комнате его несколько маленьких столиков и подносов, хорошо списанных с известных эстампов и лакированных отменно искусно в находящейся при Екатеринбурге фабрике. Они очень были дороги. Но он употреблял их не для столов и не для подносов, а повесил их но стенам вместо картин, и для этого снял их с ножек, которые он особо вместо убранства расставил.

Иуда Никитич — заседатель в земском суде, к которому я также имел письмо.

Еще другой заседатель.

Секретарь этого суда, доб­осердечный старик, по-видимому, очень сведущий в делах. Он во всем городе один только получал «Московские ведомости».

Лекарь.

Эти люди, кроме еще отсутствующего городничего, составляли тесный круг, в котором мне в печальном уединении должно было проводить жизнь мою.

Натурально, что во всем Кургане всех привлекательнее для меня был поляк Иван Соколов. Он был помещик на новой российско-прусской границе, в армии не служил и в дела революции не мешался. Но один приятель его, имевший подозрительную переписку в новые прусские владения, получал оттуда письма на имя Соколова, не предупредив даже его об этом. Первое же письмо такого рода было перехвачено, и Соколова арестовали...

Он получал от казны по 20 копеек на день, а чтоб доставало этих денег, должен был лишаться всякой удобности, всякой радости в жизни. Зимою жил он у хозяина всегда пьяного с хозяйкой всегда сварливой, с кошками и собаками, курами и свиньями в одном темном хлеву. Летом, чтоб быть одному, переходил он в сарай, где и я у него бывал. У него ничего не было, кроме пустой кровати, маленького столика, стула, таза и распятия на стене...

...Никто из посетивших меня в первое утро не пришел с пустыми руками; всякий принес мне что-нибудь для пищи или питья, и у меня не было только чулана, куда бы все поставить. Де Грави также пришел узнать, доволен ли я своею квартирою. Я ему откровенно сказал, что она мне очень не кажется. Он тотчас готов был вести меня самого по всему городку и показать мне на собственный выбор все квартиры, которые он отводить может. Я с благодарностью принял его предложение.

Мы большую часть дня переходили из дому в дом, но находили их часто еще хуже, редко лучше, и везде так тесно, что мне бы необходимо должно было жить в одной горнице с моим слугою, что мне совсем было нелюбо.

Наконец, попросил я его предоставить мне самому попечение о квартире, как я хотел попытаться, не отворит ли мне большой главный ключ — деньги — какого-нибудь дома, который бы удобнее был. Он согласился на то, хотя думал, что я такого дома не найду. Но я полагался на расторопного моего Росси, который уже в первые сутки познакомился со всем городом и, думаю, также весь город уже обмануть успел. Он пошел проведывать и скоро возвратился с известием, что я могу получить новый маленький домик для себя одного, если соглашусь дать за наем пятнадцать рублей в месяц. Хозяин был купец, который для манящей прибыли хотел очистить собственное свое жилье и перейти сам в еще меньший задний домик в том же дворе.

Я тотчас пошел посмотреть предлагаемую мне квартиру и нашел ее настолько удобною и по курганскому образу так пышно убранную, как только всегда желать мог. Тут была одна большая и одна маленькая горницы, теплая просторная кухня с кладового. Стены, конечно, были голые бревна без обой, но хозяин разукрасил их множеством пестрых эстампов и масленых портретов, которые хотя все очень плохи были, но в здешнем месте некоторым образом обольщали, как  будто и не в столь пустой стране нахо­дишься. Например, тут были разные нюренбергские произведения: «Аугсбурская меща­нка», «Лейпцигская девка», «Венский крендельщик» — все с  немецкими подписями. Один взгляд на несколько слов природного моего языка так меня утешал, что я неохотно бы расстался опять с этими немецкими картинками. Еще были там дурные копии с полотен Леди Гамильтон и с геркуланских картин, ландшафты и тому подобные. Портреты русской работы изображали всех прежних царей с подписью имен их.

Из мебели были две деревянные скамьи с задниками, называемые однакож софами, потому что на каждой положена была с постели подушка и обтянута набойкой; несколько стульев и столов; стекольчатый шкаф с фарфором, который однакож был заперт, и хозяйка выговорила его  для единственного своего употребления.

Домик стоял на улицу, а позади был просторный двор, из которого выходили на Тобол, где я мог с удовольствием гулять. Задний дом хозяйский совсем был отделен от моего.

Все эти обстоятельства вместе были для меня так привлекательны, что я, несмотря на чрезвычайную плату, которая бы и в Петербурге изрядна и очень не по моему тощему кошельку была, — тотчас ударил по рукам и стал приготовляться в тот же день перейти.

Но совсем нечаянное препятствие мне случилось: честный мой де Грави отнюдь не хотел допустить, чтоб я столь много денег тратил. Он то и дело говорил: «Такая цена неслыханна с того времени, как стоит Курган!» Он призвал купца и так его разбранил, что тот, испугавшись, хотел совсем отказаться. Мне твердил он раз двадцать русскую пословицу: «Береги деньги на черный день». Хотел донести о том губернатору, почитая долгом своим иметь обо мне попечение. Словом, я с крайним трудом мог вразумить его, что я в состоянии это платить, и всегда полагал себе за правило, что лучше хуже есть, нежели дурно жить. Наконец, он с досадою согласился, но не прежде, как хозяин обещал давать мне без платы дрова и квас. Тогда перешел я на новую квартиру; и когда только приходил после де Грави ко мне, то всегда должен был слышать старую песню о чрезмерной плате...»

6. И дешево, и дорого...

Однажды Август Коцебу спросил надворного советника де Грави:

— Что бы стоило содержание в год пары лошадей?

— Рублей тридцать, — от­ветил тот.

— Что? — вмешался исправник, присутствовавший при этом разговоре. — Рублей тридцать, говоришь? Я поставлю пару лошадей с хорошим кормом и за двадцать пять!

«Из сего можно заключить,— пишет Коцебу, — что потребности жизни  в Кургане были чрезвычайно дешевы... Правда, хлебников и мясников там не было. Раз в неделю, и то по воскресеньям пополудни, бывал торг, на котором должно было запастись мясом и хлебом на всю неделю; а иногда мяса и совсем не бывало. Напротив, некоторые другие к роскоши принадлежащие вещи были очень дороги. Штоф так называемой французской водки стоил два с половиною рубля, фунт сахару – рубль, фунт кофе — более полутора рубля, хороший китайский  чай — три рубля фунт, полдюжины игральных дурных карт — семь рублей, десть голландской бумаги — около трех рублей. Но все это были такие вещи, без которых можно было обойтись, и я в конце первой недели нашел, что я — включая белье, свечи и все прочее — едва несколько рублей издержал. Конечно, стол мой был такой умеренный, какой только вообразить себе можно. Главное в нем составлял хлеб ситный (редкость в Кургане, им меня добрый де Грави дважды в неделю снабжал) и отменное масло, всякий день свежее. Никогда в жизни моей не едал я лучшего масла, что и весьма естественно было, так как коровы здесь паслись на самых тучных лугах. Кроме хлеба с маслом, бывала у меня иногда молодая курица с пшеном, голубь или утка, которую я сам застрелил, а к десерту — стакан квасу. Я вставал от стола хоть и доволен, но никогда подлинно сыт, и думаю, что сему обстоятельству особенно обязан не только продолжительным, но и поправляющимся моим здоровьем.

Впрочем я жил следующим образом. Поутру в шесть часов вставал и с час учил наизусть русские вокаблы, ибо из всех жителей городка никто не говорил на другом языке кроме русского, то и для меня необходимо нужно было получше выучиться ему. Потом я завтракал и писал несколько часов историю моих страданий. После сей мне почти приятной ставшей работы ходил я с час обыкновенно в шлафроке и туфлях, гулял по берегу Тобола, где отмерил себе место на две версты ровно в длину, и проходил туда через калитку, не встречаясь ни с кем. Возвратясь, читал я еще с час Сенеку, потом принимался за умеренный мой обед, ложился на постель, спал, а там читал путешествие Палласа или Гмелина, пока приходил Соколов звать меня па охоту. После он обыкновенно пивал у меня чай, причем мы повторяли друг другу свои приключения и сообщали свои надежды или взаимные опасения... Когда он уходил, то читал я еще час Сенеку, ел притом хлеб свой с маслом, потом ворожил картами один и ложился спать более или менее печален...»

7. Охота на людей

Еще в Тобольске в одной из бесед губернатора с Коцебу, когда они сидели в беседке и из окна взирали через зеркальную воду на беспредельные леса, у губернатора невольно вырвались слова:

— Посмотрите,— сказал он своему ссыльному гостю, простирая вдаль руку. — Эти леса идут на тысячу сто верст до Ледовитого океана. Нога человеческая не заходила туда. Одни дикие звери там живут. Губерния моя пространством своим более всей Германии, Франции и Европейской Турции вместе взятых! Но какие приятности имею я в ней? Не проходит дня, в который бы не приводили ко мне нещастных, то по одному, то целыми толпами. Я им не могу и не смею помочь, а вопли их раздирают мое сердце...

Коцебу подумал тогда; что губернатор и сам несчастный человек. Но почему он не уйдет в отставку? И почему все эти несчастные не бегут из Сибири?

Это Коцебу понял только здесь, в Кургане. Он писал:

«...Я был совершенно свободен, ни под чьим надзором не находился. Добрый мои старый унтер-офицер Андреи Иванов через два дня по прибытии моем в Курган возвратился в Тобольск... Да и всякий присмотр здесь был бы не нужен. Конечно, мы на охоту ходили на многие версты от города. Но куда бы нам вздумалось или можно было убежать? Курган лежал прежде на границе киргизской. Но уже несколько лет, как граница эта подвинута вперед на пятнадцать миль, и там построена крепость.

Но если бы она и теперь смежной была с уездным городком, то что пользы в том людям, лишенным всех способов к побегу и не разумеющим порядочно и русского, а не токмо киргизского языка?! Да и в этом случае покушение к побегу было бы преотчаянным предприятием, ибо курганцы с ужасом вспоминали то время, когда не смели выходить гулять за город, не подвергаясь опасности быть пойманными разъезжающими киргизцами. Тогда привязывали их к лошадиному хвосту, и они должны были бежать наравне с лошадью. Верхом едущий даже и не оглядывался на них, как бы они ни кричали и ни вопили. Прибыв уже домой и сошед с лошади, смотрел он, жив ли еще пленник его или умер. В первом случае он становился рабом его, или, что чаще бывало, продавал бухарцам, ко­торые, его бог ведает куды, завозили.

Итак, мы благодарили бога, что, по крайней мере, не спасаясь этих варваров, могли ходить па охоту».

8. Охота на дичь

«Эта забава всегда была благотворна для меня, хотя у нас и мало способов было сделать охоту пашу приятною. У нас только я была пара плохих ружей, которые должны были всегда четыре или пять раз спускать, пока они выстрелят. Лягавой собаки во всем городе не было, пуделя — тоже, который бы ходил в воду. А так как степь пересекаема была премножеством малых болотистых озер, а утки и бекасы в эту годовую пору почти одни нам на охоте попадались, то мы должны были сами вместо пуделей часто по пояс входить в воду, дабы получить убитую птицу. Поляк мой уже привычнее меня был к такой неудобной охоте: он не обинуясь ходил в самые глубокие озера, бывал по получасу в воде, выгонял мне дичь из тростника, искал подстреленную  и спрятавшуюся, словом, кроме чутья, заменял лучшую лягавую собаку. Но этот самый недостаток при несметном множестве здесь дичи был совсем маловажен.

Я в Европе никогда не видывал многочисленных стай ворон, как здесь уток, и то до ста разных родов. Тут были самые большие и самые малые, с долгими и короткими, плоскими и круглыми клювами, на высоких и низких ногах, серые, темные, совсем черные с желтыми носами, а иногда, однакож очень редко, прекрасную персидскую розового цвета утку, с черным клювом и хохлом, которая всегда, когда по ней стреляли, прежалостно кричала, хотя и не попадали в нее.

Также многочисленных и различных родов были бекасы. Между прочими были темно-желтые, на превысоких ногах, с опушкою около шеи, величиною с голубя. Они во множестве водились в камыше; когда к ним подходили, то вылетали все колесом с противным криком, и в них легко было на лету попадать, но мясо их не очень было вкусно.

Раза два попадались мне на высоких ногах долгоносые, как снег белые птицы, которые обыкновенно по пяти вместе искали себе корму по берегу озер, но очень были пугливы, и на двести шагов уже взлетывали. Названия их я не мог узнать.

Кроме уток и бекасов было много вкусных голубей и еще несметное множество черных дроздов, которые летали густыми стаями и, садясь на кусте, совсем его покрывали. Они отменно были вкусны, но малый наш запас амуниции не позволял нам часто их стрелять.

Поляк сказал мне, что в позднюю годовую пору дичь еще гораздо разнороднее бывает и что тогда премножество водится зайцев, тетеревей и проч. Он подтвердил, что я и в Тобольске уже слыхал также, что иногда попадаются и драхвы.

— О медведях не слыхал около Кургана, и волки редки, потому что тамошняя страна слишком для них плоска. Соболей мало, но очень много горностаев.

Большие и малые ястребы премножеством вьются на воздухе и так неробки, что их можно было стрелять в городе из окон.

Так как я всегда был страстным охотником, то позволение ходить на охоту доставляло мне самое приятное занятие. К этому еще прибавить должно, что степи для глаз изукрашены были многоразличнейшими цветами, в числе которых я особливо во множестве наметил донник и душистое божье дерево.

Везде попадались многочисленные, сытые стада рогатого скота и лошадей, которые без пастуха свободно резвились.

Во все время моего пребывания в Кургане были самые ясные летние дни. Это лето, в которое в Лифляндии жаловались на холод и сырость, было в Азии самое жаркое и сухое. Правда, всякий день бывали грозы, но они скоро проходили и освежали только воздух, не охлаждая  его совсем».

9. Курганские девки

Внимание европейского писателя привлекает быт простых горожан, их обычаи, привычки, характер. Прогуливаясь по берегу Тобола, он с некоторым удивлением и любопытством наблюдает за курганскими девушками, резвыми и трудолюбивыми, способными непринужденно и забавно веселиться.

«Там были платьемойные места, — повествует Коцебу, — куда молодые девки из городу собирались, и после мытья и сами обыкновенно купались. В купаньи они удивительно были искусны. Они без всякого труда переплывали через Тобол и назад, часто долгое время носились на спине по волнам. Резвились в воде, бросались песком, гонялись друг за дружкой, ныряли, схватывались и сваливали одна другую. Словом, они часто до того шалили, что незнающий зритель всякий бы миг должен был опасаться, что которые-нибудь из них совсем утонут.

Впрочем, все это происходило с крайней пристойнос­тью. Видя одни головы над водой, часто долго нельзя узнать, мальчики ли или девки купаются. Конечно, не могли они того сделать, чтоб не видать было грудей, но это для них почти ничего не значило. Наигравшись же довольно, не хотя далее оставаться в воде, и будучи очень стыдливы, они до тех пор упрашивали любопытного зрителя, пока он не уйдет: или когда он назло им не отходил, то девки на берегу становились плотно в кружок около нагой, выходящей из воды. Каждая бросала ей тогда одежку, и вмиг была она пристойно одета между прочими.

Девки эти всегда были веселы и резвы, всегда смеялись и шалили. Исправник, усердный почитатель прекрасного пола, приходил иногда по вечерам ко мне для того только, чтоб, сидя у меня под окном, видеть проходящих всех курганских красавиц, которые об эту пору ходили за водой. Тогда он называл их по именам и означал, которые из них сговорчивы. Стыдливая ласковость, с каковою они кивали ему головою, доказывала, что он имеет опыт».

10. Сенека – мой друг

А вот одна из типичных черт характера курганского обывателя, подмеченная Коцебу:

«Частые сначала посещения господ курганиев бывали мне в тягость, хотя я и чувствовал, что они делали то с добрым намерением. Приказной — или что-то такое, — живший напротив меня, приметил не один раз, что я у окна куривал по утрам трубку. Быв сам охотник курить табак, он решил обрадовать меня, заявив, что всякое утро хочет курить свою трубку у меня и разделить со мною время на несколько часов. Я с превеликим трудом мог отвесть его от доброжелательного намерения.

Он и прочие господа в Кургане не понимали, как я могу всегда быть один, и желать того. Они не ведали, что с образом милой жены в сердце и с Сенекой в руке нигде не бы­ваешь один.

Сенеке обязан я несказанно!

Едва ли в тысячу восемьсот лет ублажал кто другой так усердно память его, как я. Часто, когда отчаяние протягивало когти свои ко мне, хватался я за руку этого друга, который всякий день терпением и твердостью наполнял мою грудь. Сходство участей наших более меня при­язывало к нему. Он невинно был сослан и восемь лет томился между бесплодных корсиканских скал. Описание его положения так подходило к моему; сетование его на климат, суровые нравы, чужой незнакомый язык — все можно было применить ко мне. А напоследок какие сильные изречения против боязни смерти ввел он везде в своих писаниях! Я прилежно выбирал их, присвоил уму и сердцу моему и всегда носил при себе, как Фридрих — великий благотворный яд, который принять хотел, когда б исчезла вся надежда. Ибо, когда б может быть через несколько месяцев и для меня пропала вся надежда; когда б испуг и скорбь повергли в гроб добрую жену мою, или когда б ей воспрепятствовали ко мне приехать; когда б с последними днями лета истощились мои деньги; когда б мне там в тридцатиградусной стуже может быть должно было работать из поденной платы, дабы промыслить сухого хлеба и квасу — что бы тогда оставалось мне кроме смерти?..».

11. Именины Иуды Никитича

«Добронамеренная навязчивость» — так определил Коцебу главную черту курганцев, которая одновременно и умиляла, и раздражала его:

«О, как жалею я о черно-желчных философах, приписывающих естеству человеческому врожденную испорченность! Меня участь моя утвердила в доверии к людям. Как мало бесчувственных упоминаются в моей истории! Да, с радостным удостоверением говорю я: будь нещастлив — и везде найдешь друзей, в самом отдаленнейшем, пустом краю земли отворят тебе  объятия и сердца.

И добрые, неразвращенные курганцы встретили меня с отверстыми объятиями и сердцами. На все небольшие пиры их приглашали меня. Все их радости, все их лакомые куски должен был я делить с ними. Они не знали меня доселе как сочинителя, но статья в самое то время, помещенная в «Московских ведомостях» и упоминающая об отличном одобрении театральных пьес моих англичанами, доставила им и это знакомство и еще более уважила меня в глазах их. Добронамеренная навязчивость, с каковою они старались занимать меня и приглашать в свои общества, подлинно часто бывала мне несносна. Отчасти дух мой не расположен был к беседам, отчасти в их общественных радостях мало было привлекательности для избалованного европейца».

Но как ни старался Коцебу ограничить круг своего знакомства с местными жителями, ему это не удавалось. К нему «добрые, неразвращенные курганцы» с неиз­менной «добронамеренной навязчивостью» приходили развлечь его, раскурить трубку, побеседовать о высоких материях и сами настойчиво приглашали его на обеды. Наиболее примечательным было празднование дня ангела у заседателя уездного суда Иуды Никитича. Коцебу с этнографической точностью и очень подробно описал это пиршество:

«...Заседатель Иуда Никитич вздумал сделать пир для именин своих. Поутру он сам пришел и звал меня в дом свой около двенадцати часов, куда соберутся все почетные люди в городе. Я пришел. При входе встречен я был воем пяти человек, почитаемых здесь песенниками, которые, оборотясь спиною к гостям и правую руку держа у рта, чтоб звук был громче, ревели в угол какую-то песню. Всякого гостя так встречали.

Пребольшой стол трещал под тяжестью двадцати блюд, но приборов на нем и стульев для гостей не было поставлено. Все походило более только на закуску. Главные блюда были с пирогами, по причине поста, со всякою рыбою. Сверх того было множество всякой духовой рыбы и печенья. Хозяин при этом ходил вокруг с штофами водки и наливал очень усердно. Пили часто и много за здоровье его, но к крайнему удивлению моему так, что совсем неприметно было, чтоб кто из гостей опьянел  (только в Тобольске у губернатора пивал я домашнее, изрядное вино, выписанное им, если не ошибаюсь, из Крыму). Зато Иуда Никитич потчевал другою редкостью, именно медом, который хотя и очень ценили потому, что в Сибири нет пчел, но все гости, кроме меня, предпочитали оному водку.

Я всякую минуту ждал, что отворится другая комната и покажет нам на обеденный стол, но не то было! Гости один за другим брали шляпы и уходили. Я должен был решиться сделать то же.

— Этим-то и кончился праздник? — спросил я старого де Грави, который пошел со мною.

— Сохрани  бог! — ответил он. — Теперь всякий идет домой до пяти часов спать, а там опять  собираются.

И я также явился в назначенное время. Вид теперь переменился: большой стол стоял хотя еще посреди комнаты, но вместо пирогов, рыб и водки уставлен был изюмом, миндалем и множеством, китайских отчасти, превкусных сластей, из которых мне особенно понравилась яблочная пастила.

Теперь вышла и хозяйка, молодая пригожая женщина. Также со всех сторон появлялись женские половины передобеденных гостей и их дочери в старомодных своих нарядных одеждах. Подавали чай с водкой французской и пунш, в который вместо лимонов клали клюквенный сок.

Потом поставили карточные столы и стали играть в бостон, пока избыточно выпитый пунш позволял распознавать карты.

Когда пришло время ужина, то все стали расходиться, как перед обедом, и тем кончился пир.

Легко поверить, что я должен был из крайней учтивости участвовать в таких беседах. Как рад бывал я, когда мог опять свободно дышать в уединенной моей комнате или с ружьем на плече с честным моим Соколовым выходить на чистое поле!»

А вот как описывает Август Коцебу один из церковных праздников, истинное значение и смысл которого, по его словам, он так никогда и не смог постигнуть за все свое пребывание в Кургане. Этот праздник «состоял в том, — пишет он, — что образ святого переносили из соседней деревни в город. Из города выходили навстречу также с образом и затем сопровождали первый образ в городскую церковь, читали и пели там разные молитвы, а вечером уносили его обратно в деревню. Все городские жители с пением сопровождали этот образ во время шествия. Я тоже принял участие в этом шествии. Мы встретили деревенский образ около городской черты; его несли 6 деревенских девушек, очень красивых, со священником впереди, все пели и крестились. Образа двух святых преклонили один перед другим; мы все пошли обратно в город и поставили деревенский образ в городскую церковь».

Очевидно, таким образом 190 лет назад выражался и освящался в Кургане в своем первобытном обличии союз «рабочего класса» и крестьянства, связь города с деревней.

12. Освобождение

Так проходили дни ссылки Августа Коцебу в Кургане. Удивительно, но слабое здоровье его, которым он раньше страдал, заметно улучшилось, чему способствовали, очевидно, здешний климат и условия жизни. Поистине ссылка для него стала курортом — «Сибирской Италией», как выразился тобольский гу­бернатор то ли в шутку, то ли всерьез. Он уже с радостной надеждой ждал приезда жены Христины Карловны, с которой задумал зажить в Кургане «щастливо», но в то же время строил фантастические планы побега с ней из Сибири. «Вместе мы и в Кургане не могли быть нещастны, — записал он в своем дневнике, который регулярно вел. — Щастие мое! Я это глубоко чувствовал в своей и в душе жены моей!»

Но это не единственная и не последняя была его надежда. Он отправил прошение к Государю и ждал ответа от него, считая недели и дни. Да только это должно произойти не так быстро. Коцебу рассчитал, что решение Государя, который «сам был нежным отцом и внимал голосу природы», должно прийти к нему где-то к концу августа — такое время потребуется ему, чтобы пройти путь «от берегов Невы до берегов Иртыша», то есть Тобольска!

— Но я обчелся! — вос­клицает Коцебу. — Благодарение богу, я обчелся!

7 июля, в прекрасный, ясный день, он поутру, как всегда, писал историю своих страданий. Около десяти часов вошел к нему надворный советник де Грави, поболтал с ним, поворожил на картах и ушел. Коцебу сел к столу, чтобы еще часок поработать, как вдруг появляется слуга и говорит:

— Ну, сударь, новость!

— Что там еще такое? — с досадой спросил Коцебу, не откладывая пера. Он думал, что Росси хочет рассказать ему о своей новой любовной связи, каких он со времени приезда в Курган имел около двадцати.

— За вами прискакал драгун из Тобольска! — ответил Росси.

Коцебу выронил из рук перо. Вскочил, не сводя глаз со слуги и не говоря ему ни слова, потом пробормотал, запинаясь:

—  Да, да, мы еще, может быть... сего дня поедем в Тобольск...

Вскоре в его комнате снова появился де Грави в сопровождении множества людей и драгуна с пером на шляпе. Насмерть перепуганный Коцебу успел только спрятать в фуфайку свою тетрадь с записями и ассигнации. Он решил, что государево решение на его прошение не могло еще быть получено, а это, наверное, драгун прибыл затем, чтобы из Кургана увезти его далее в Сибирь, на каторжные заводы Камчатки. Но услышал нечто невероятное:

— Поздравляю! — вскричал ему де Грави, и слезы покатились у старика по лицу. – Поздравляю, вы свободны!

И с этими словами он повис на шее Коцебу.

— Поздравляем! — отозвалось множество голосов.

Драгун подал Коцебу письмо от губернатора. Он дрожащими руками распечатал его и прочитал:

«Мой друг!

Радуйтесь, но умерьте свое восхищение: слабое ваше здоровье того требует. Предсказание мое сбылось. Я с приятным удовольствием объявляю вам, что Всемилостивейший Государь Император желает вашего возвращения. Требуйте все, что вам нужно, — все будет вам доставлено, и о том уже приказано. Поспешите и примите мое поздравление!»

Коцебу ничего не мог говорить. Он плакал. И почти все присутствовавшие плакали с ним.

А через два часа он уже покинул Курган, где пробыл в ссылке всего только три недели.

Опять возникает загадоч­ный вопрос: почему Коцебу так быстро освободили? Сам он об этом пишет:

«Четыре недели — так уверяют — лежали бумаги мои без напамятовання о нещастном, который за эти нерассмотренные бумаги страдал уже в заточении. Наконец Государь спросил о содержании их. Тогда должно было доложить о том, и невинность этих бумаг, конечно, была первою причиною к перемене мыслей Государя. Однакож сомнительно, получил ли бы я свободу по одной невинности моей. Но добрый гений мой присоединил к тому еще другое обстоятельство, которое случилось в благоприятнейшее для меня время».

Какое же это обстоятельст­во?

Оказывается, некий начинающий русский писатель по фамилии Краснопольский перевел как раз в это время небольшую пьеску Коцебу под названием «Лейбкучер Петра III» и посвятил ее императору Павлу I, на которого она произвела необычайное впечатление. Гнев сменился на милость — и вот Коцебу на свободе! Кроме того, милостью того же царя Павла I, который сослал его в Сибирь, он был назначен директором придворного немецкого театра с чином надворного советника, получающим жалованье 2200 рублей.

Когда же Коцебу поинтересовался у сведущих людей, почему его арестовали и он претерпел такие муки, ему ответили: «Никакой настоящей причины не было, кроме того, что вы как писатель были подозрительны Государю».

При Александре I Август Коцебу вышел в отставку и уехал в Германию. Впоследствии он за свои заслуги перед русской дипломатией получил чин статского советника и звание генерального консула в Кенигсберге.

_______________

*Ссыльный итальянец Росси — слуга Коцебу, которого он нанял в Тобольске за три с половиной рубля в месяц с готовым содержанием. Он хорошо говорил как по-русски, так и по-французски, хорошо знал Зауралье, везде бывал, умел стряпать.